Неточные совпадения
— Ну, вот. Я встречаюсь с вами четвертый раз, но… Одним
словом: вы — нравитесь мне. Серьезный. Ничему не учите. Не любите учить? За это многие грехи простятся вам.
От учителей я тоже
устала. Мне — тридцать, можете думать, что два-три года я убавила, но мне по правде круглые тридцать и двадцать пять лет меня учили.
Вечером он выехал в Дрезден и там долго сидел против Мадонны, соображая: что мог бы сказать о ней Клим Иванович Самгин? Ничего оригинального не нашлось, а все пошлое уже было сказано. В Мюнхене он отметил, что баварцы толще пруссаков. Картин в этом городе, кажется, не меньше, чем в Берлине, а погода — еще хуже.
От картин,
от музеев он
устал,
от солидной немецкой скуки решил перебраться в Швейцарию, — там жила мать.
Слово «мать» потребовало наполнения.
Но овладевшее им чувство робости скоро исчезло: в генерале врожденное всем русским добродушие еще усугублялось тою особенного рода приветливостью, которая свойственна всем немного замаранным людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя как бы дома; притом
от всего ее пленительного тела,
от улыбавшихся глаз,
от невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук,
от легкой и в то же время как бы
усталой походки,
от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, — веяло неуловимой, как тонкий запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще стыдливой, негой, чем-то таким, что
словами передать трудно, но что трогало и возбуждало, — и уже, конечно, возбуждало не робость.
От волнения Тит в первую минуту не мог сказать
слова, а только тяжело дышал. Его худенькое старческое лицо было покрыто потом, а маленькие глазки глядели с
усталою покорностью. Народ набился в волость, но, к счастью Тита, большинство здесь составляли кержаки.
Усталая, она замолчала, оглянулась. В грудь ей спокойно легла уверенность, что ее
слова не пропадут бесполезно. Мужики смотрели на нее, ожидая еще чего-то. Петр сложил руки на груди, прищурил глаза, и на пестром лице его дрожала улыбка. Степан, облокотясь одной рукой на стол, весь подался вперед, вытянул шею и как бы все еще слушал. Тень лежала на лице его, и
от этого оно казалось более законченным. Его жена, сидя рядом с матерью, согнулась, положив локти на колена, и смотрела под ноги себе.
Ромашов исполнял, как автомат, все, что
от него требовалось
уставом, но у него не выходили из головы
слова, небрежно оброненные Веткиным: «Если так думать, то нечего и служить.
Так это сказано в русском военном
уставе и точно то же, хотя и другими
словами, сказано во всех военных
уставах, как оно и не может быть иначе, потому что в сущности на этом обмане освобождения людей
от повиновения богу или своей совести и замене этого повиновения повиновением случайному начальнику основано всё могущество войска и государства.
Саша, положив голову на плечо ему, тихо говорила прямо в ухо ему
слова,
от которых он краснел и смущался, они возбуждали в нем желание обнять эту женщину и целовать ее без счета и
устали.
— Что ж я, не человек, что ли? Небось тоже
устанешь, — ответила, слегка краснея, отвыкшая
от таких речей Катерина Львовна, чувствуя внезапный прилив желания разболтаться и наговориться
словами веселыми и шутливыми.
Но в бурях битв не думал Измаил.
Сыскать самозабвенья и покоя.
Не за отчизну, за друзей он мстил, —
И не пленялся именем героя;
Он ведал цену почестей и
слов,
Изобретенных только для глупцов!
Недолгий жар погас! душой
усталый,
Его бы не желал он воскресить;
И не родной аул, — родные скалы
Решился он
от русских защитить!
Багровый
от гнева, сбиваясь в
словах и буквах, барин велел поймать Митьку, где бы он ни был, и посадить в колодку, пока он решит его судьбу; отдавши приказ, он,
усталый и запыхавшись, удалился в кабинет.
—
Устал только немного. Да и сами посудите: в Андрониевскую больницу слетай, в Дегтяревскую слетай, в Шепилевскую слетай. А дела сколько! В одной Дегтяревской пятеро ребят в крупе, задыхаются мальцы, один уже свистит. Ну, дунул на него Николай — и сейчас, это, дыхание ровное, улыбнулся, пить попросил. А уже два дня ничего не пил и не ел. Так мы с Николаем даже прослезились
от радости. Честное
слово!
Я насторожил уши. Писарь говорил тихо, и голос у него мне показался чрезвычайно приятным. Я
устал от холодного, угрюмого пути и
от этих жестких, наивно-грабительских разговоров. Мне показалось, что я наконец услышу человеческое
слово. Мне вспомнились большие глаза Гаврилова, и в их выражении теперь чудилась мне человеческая мечта о счастии…
Только в «
уставе» сказано: «По сем восстав
от трапезы поем: «Создателю и творче», но дальше ни одного
слова текста стихеры не напечатано.
Соседи считали Серафиму Ильинишну дурочкой, да и сами хлысты путного ничего
от нее не чаяли, тем только и была хороша, что не
уставала на раденьях, но «в
слове не ходила» никогда.
Дух, видимо, явился в ней — радела без
устали, пламенно пророчествовала, открывая тайные помышления и прегрешения даже тех, кого до тех пор не видала и
от кого ни
слова не слыхивала.
Я вспомнила
слова нашего «маэстро»: «Театр должен оздоравливать толпу, их тело и душу, наглядно, на примерах показывать ей лучшие стороны жизни и порицать пороки… Давать бедным,
усталым и измученным людям часы радости, покоя и сладостного отдыха
от труда». И при виде этой темной толпы бедно одетых людей в моей душе поднималось и вырастало желание играть для них, и для них только.
Отношения Осипа Федоровича к жене и к баронессе стали так натянуты, что должны были ежеминутно порваться. Ему иногда казалось, что он не живет, а бредит, и что весь этот кошмар должен скоро кончиться. Его любовь к баронессе превратилась в какую-то болезнь,
от которой он чувствовал тупую боль, —
словом сказать, он
устал страдать и впал в апатию.
— Соня, — сказала графиня, поднимая голову
от письма, когда племянница проходила мимо нее. — Соня, ты не напишешь Николиньке? — сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее
усталых, смотревших через очки глаз, Соня прочла всё, чтò разумела графиня под этими
словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
После этих
слов, масон, как бы
устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, — и не смел прерывать молчание.